Отказываюсь — быть
В Бедламе — нелюдей
Отказываюсь — жить
С волками площадей…
В сентябре Елабуга утопает в рябине. Совпадение ли — здесь почти через каждую калитку перевешиваются тяжелые ржавые грозди, и, чем ближе подходим мы к светлому, ухоженному дому на Малой Покровской — тем тревожнее выглядит этот тихий рябиновый пожар. К дому нужно идти через площадь. Настя, моя провожатая, рассказывает мне, что площадь зовется «цветайкой», и раньше это было любимое место встречи елабужской молодежи. В центре площади возвышается памятник-бюст. Он меня не впечатляет — ну не похожа эта спокойная каменная женщина на живого и страстного поэта, окончившего здесь свою нелегкую жизнь. Сказать честно, мне в принципе никогда не нравилось ни одно ее посмертное изображение — не хватает в них всех какой-то малости, необъяснимого штриха, отличающего неповторимый оригинал.
С шумом и свистом останавливается на «цветайке» свадебный кортеж. Неудивительно — в небольшом провинциальном городке это, пожалуй, самое торжественное место. Молодые замирают перед объективом фотоаппарата рядом с мемориалом, а у меня в голове проносится:
«Я с вызовом ношу его кольцо
- Да, в Вечности - жена, не на бумаге...»
В Литературном Музее нас встречает тишина. Время замирает, и трудно поверить, что там, на улице, за деревянными рамами окон едут машины, звонят телефоны, идет шумный двадцать первый век…
Экскурсию нам соглашается провести Константин Балобанов — старший научный сотрудник Музея. Сам музей был основан в 1993 году, тогда как Дом Памяти на Малой Покровской не получалось выкупить аж до 2005 года. Так что вся до-елабужская жизнь Марины бережно хранится именно здесь, в здании музея. Весь мемориальный комплекс, помимо Литературного Музея и Дома Памяти, включает в себя еще Библиотеку Серебряного века, могила на Петропавловском кладбище и церковь Покрова Божьей Матери, где Марину Цветаеву в 1990 году заочно отпели.
-Как же это — отпели? - не выдерживаю я. Ежегодно в конце августа в Елабуге проходит служба по Марине. Пышное, надо сказать, в своей трагичности мероприятие. Но это противоречие уже который год не дает мне покоя. Фразу заканчиваю почему-то тише и словно извиняясь. - Ведь она же... самоубийца.
Константин кивает понимающе. Видимо, я далеко не первая, кого мучает этот вопрос. Вообще, православие отпевание самоубийц запрещает, но разрешить его может правящий епископ — и только в особом случае. Отец Марины, Иван Цветаев, родился в семье сельского священника. Мать рано умерла, и отец один воспитывал четверых сыновей, отправив их впоследствии по духовной линии. Учитывая эти обстоятельства, в 1990 году патриарх Алексий II дал благословение на отпевание Цветаевой. Основанием для этого решения также послужило прошение к патриарху группы верующих, включая сестру Анастасию Цветаеву и диакона Андрея Кураева.
Фотографии и портреты семьи Цветаевых и Мейн смотрят с дощатых стен Музея. Пока мы слушаем истории из детства великого поэта («поэтессой», как и завещала Марина Ивановна, ее здесь принципиально не называют), мой взгляд останавливается на лежащем под стеклом «Вечернем альбоме». Марина издала «Альбом» в свои 18 лет на собственные карманные деньги тиражом 500 экземпляром. Невольно «примеряю» ситуацию на себя. На свой первый сборник (гораздо более скромным тиражом) я с трудом наскребла уже после двадцати.
-То ли книгопечатание было доступнее, то ли карманные деньги… - задумчиво произносит экскурсовод, словно подтверждая мои мысли.
Константин рассказывает экспрессивно, искренне, будто каждый раз заново переживая вместе с Мариной ее детство, юность, радости и трагедии. Многие истории - действительно неоднозначны, и вопросов они рождают больше, чем ответов.
-Не стоит судить Цветаеву ни за какие ее поступки и мерить ее общим мерилом, - говорит он. - Не стоит принижать ее до своего уровня.
Мы беззвучно соглашаемся.
Но я пришла сюда за совершенно конкретным периодом жизни великой женщины. И я не перестаю возвращаться мыслями и вопросами к страшным революционным годам, которые накрыли семью Марины чередой жутких событий.
Немедленно рванулась поэт в Москву из Коктебеля, узнав о февральских событиях.Узнав, что полк ее мужа Сергея Эфрона защищает Кремль. И еще не зная, живым или мертвым увидит Сережу, пишет ему — всему миру, Богу ли — строки, которые по сей день лучше любых других изображают силу и горечь женской любви и преданности:
«Разве Вы можете сидеть дома? Если бы все остались, Вы бы один пошли. Потому что Вы безупречны. Потому что Вы не можете, чтобы убивали других. Потому что Вы лев, отдающий львиную долю: жизнь – всем другим, зайцам и лисицам. Потому что Вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я» для Вас не важно, потому что я все это с первого часа знала! Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака…»
А потом была встреча в Москве, Дон, сорвавшаяся поездка к Волошиным...И Марина вдруг осталась совсем одна с двумя дочерьми. В страшной, чужой Москве, лишенная привычных удобств и заботы. Сама себе и кухарка, и прислуга, возвышенная Цветаева совершенно сходила с ума от голода, нищеты, холода, нехватки одежды и дров. Всей душой поэт проклинала революцию, которую сочла не просто национальной трагедией — но трагедией своей семьи. В неё бурлила страшная ненависть к сложившейся страшной ситуации, ненависть, которую в своих творениях она направила на императора Петра I.
Родоначальник – ты – развалин.
Твоею же рукой провален
Твой баснословный град…
Несмотря на то, что Цветаева никогда не считала ни себя, ни свои привычки «буржуазными», внутренне не признавала своё дворянство — так и не смогла она, неземная, встать в ряды приземленного пролетариата.
-Она старалась, - словно оправдывая «москвскую» Цветаеву тех лет, говорит Константин, - она очень старалась быть хорошей матерью, женой, хозяйкой. Мыла, готовила, как-то и что-то...но за окнами была страшная, не понятная ей жизнь, а убежище у Марины было только одно — литература. Для нее она продолжала жить и творить, даже более, чем для детей.
Плохо сильным и богатым,
Тяжко барскому плечу.
А вот я перед солдатом
Светлых глаз не опущу.
Город буйствует и стонет,
В винном облаке – луна.
А меня никто не тронет:
Я надменна и бедна.
Детей Марина отдала в Кунцевский детский приют — дома она не могла им дать ни еды, ни заботы. По-крайней мере, думала так. В феврале 1920 года от недоедания в приюте скончалась младшая дочь - Ирина. Тяжелобольную Ариадну Цветаева забрала домой.
Я снова открываю рот в возмущении, но гид вновь тихо осаживает меня: «пожалуйста, не судите...». И я действительно отказываюсь от своей глупой мысли судить несчастную, напуганную, неприспособленную к мирской жизни женщину, которая, при всей своей беспомощности, ни на секунду не останавливалась и героически пыталась делать хоть что-то.
И в 22-м году семья Цветаевых уезжает из РСФСР. Марина говорит, что «не может жить в стране, название которой состоит из одних согласных». Дальше — в письмах, невеселых фотографиях литературных кругов - безрадостная иммиграция и еще более безрадостное возвращение Марины на родину вместе с сыном Георгием.
Сотрудничавший с НКВД муж и дочь Ариадна — под арестом…Марина чувствовала себя трижды — а то и больше — отлученной. От семьи, от страны, от писательского мира. Не нашлось для нее, гениального поэта, прозаика и скрупулезного переводчика — ни единого места в Союзе писателей.
Совсем немного времени остается нам провести в Музее — и далее нас ждет куда более тяжелое путешествие — в дом Памяти на Малой Покровской. Напоследок мы узнаем о проходящих здесь ежегодно международных Цветаевских чтениях.
-Здесь, - с гордостью говорит Константин, подводя нас к стенду с фотографиями мероприятий, - собираются лучшие цветаеведы со всего мира. Ольга Трухачева — внучатая племянница Марины Цветаевой — с удовольствием рассказывает о своей бабушке, Анастасии Цветаевой, продолжает традиции своей семьи, охотно идет на контакт со всеми, кому интересна их история. Она нам очень помогает в развитии Музея и всех проектов...
В этой последней фразе звучит неподдельная теплота. Я смотрю на фото благородной светловолосой женщины, в которой течет кровь Цветаевых и Мейн — и даю себе мысленное обещание когда-нибудь с ней пообщаться.
Нам пора идти — и я с благодарностью протягиваю сотруднику Музея странную, слегка потрепанную драгоценность, которую везла аж из самой Самары — свернутую афишу Цветаевских чтений, проходящих в селе Тимашево Самарской области. Я рассказываю о мемориальной табличке в честь Марины, которую открыли в Самаре силами педагогов и школьников Школы №174. Я взахлеб говорю о том, как, КАК читают маринины стихи дети всех возрастов на наших конкурсах во Дворце.
Мы так долго слушали, и теперь я никак не могу наговориться, выразить своё, то бесконечное, глубокое, что испытываю к поэту...Мне кажется, что, находясь здесь, в окружении ее портретов и личных вещей, я рассказываю всё это — Марине — лично….
-Вы посмотрите на ее фотографии, - тихо произносит наш гид прежде, чем повернуться к выходу, - посмотрите еще раз внимательно.
Я смотрю и вновь убеждаюсь — нет лица у Марины Ивановны Цветаевой. На каждом из снимков — словно другой, новый человек. Только отдельные детали выдают ее образ — круглые очки, усталые веки, широкие плечи. Но лицо, лицо! Каждый раз — другое.
В Доме Памяти мне нелегко. Слишком уж он непохож на музей. Обычная себе жилая хата в провинции. Нас встречает серая кошка, преспокойно себе спящая на пуфе в сенцах. 10 страшных дней поэт провела здесь. Как это мало — и как много для сломленной ее души. В Елабуге в 1941 хоть и было трудно, но все же гораздо приличнее в сравнении с соседним Чистополем, где даже улицы не были мощеными, и всё просто тонуло в грязи. По словам тогдашней хозяйки дома — Бродельщиковой, Марина остановилась именно у нее не потому, что дом уж как-то сильно приглянулся. Просто устала. Не хотела дальше идти.
Они с Муром — так она называла сына Георгия — спали в дальней комнате. Там и сейчас ничего нет кроме двух коек да старого комода. На комоде — маленькая записная книжка под стеклом. Её домочадцы достали из кармана марининого передника, уже потом… На секунду мне кажется, что я бы душу продала за обладание этой маленькой реликвией.
В прихожей — письма и записки Марины — сыну, и его — для матери. Нежность, сочувствие и забота в каждом слове Мура о маме — не по возрасту взрослое и понимающее отношение. Но самые нежные — три последние записки. Я теперь рассмеюсь в лицо любому стороннику теории заговора, кто посмеет при мне предположить, что смерть поэта была инсценирована. Да, можно продиктовать предсмертную записку. Можно заставить человека ее написать. Но не три. Не такие.
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.»
«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня — простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!»
«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте.»
Но есть еще в доме главное, страшное — то, от чего как-то нехотя отводишь взгляд, в первый раз обходя дом — грубая балка под самым потолком в сенцах. Глаз невольно ищет в ней след от хозяйственного гвоздя, способного выдержать крепкую пеньку. Траурная рамка под ней, в рамке — две кованые розы. А под рамкой — спит на пуфе серая кошка.
-Она, - небрежно киваю на животное, - постоянно тут обитает?
Милая усталая женщина за кассой кивает нам:
-Только тут и спит.
Мурашки пробегают по спине, хотя, может, конечно, никакой мистики в этом и нет. Подхожу ближе к рамке (кошка лениво выгибает спину и смотрит заинтересованно). Ужас сковывает меня с головы до ног. Какой же низкий, низкий, ужасно низкий здесь потолок. Встав на носочки, я упрусь в него затылком, а ведь я совсем не превосхожу Марину ростом, скорее наоборот.
Каким сильным должно быть нежелание жить, чтобы в этих тесных, низеньких сенцах...Как же нужно было постараться, чтобы…
Тяжелая гроздь рябины навязчиво стучит в окошко дома, из открытой двери пробивается полоска ослепительно-синего сентябрьского неба. В эту дверь 31 августа так и не смог войти вернувшийся из Чистополя Георгий. Хозяйка со страшным известием встретила юношу во дворе. Он решительно сказал, что желает сохранить Марину в своей памяти только и исключительно живой. Так и вышло — хоронили Марину в закрытом гробу, и Мур уехал из Елабуги почти сразу после похорон.
А гвоздь мы тоже потом увидели, конечно. Хороший гвоздь, надежный. Хозяин дома, говорят, сам такие делал. Огромный, почти библейский, гвоздь под стеклом. Про него еще Евтушенко написал стихотворение «Елабужский гвоздь», от которого сердце у любого цветаевца готово разорваться. Жаль, что стихотворение я прочла до поездки в Елабугу, а не после.
-Скажите, - спрашиваю я уже почти на пороге, - а ведь та могила, на которую все ходят — правда не настоящая цветаевская могила? Хоть кто-нибудь достоверно смог указать захоронение поэта на Петропавловском кладбище?
Выясняется, что изначально версии о месте захоронения поэта было три. Одну елабужцы, начав собирать информацию, отмели сразу же, подняв архивы городского кладбища. Но все же долгое время невозможно было сделать выбор между двумя безымянными могилами без креста. Однако в 1960 году в Елабугу приехала сестра поэтессы Анастасия Ивановна Цветаева. Недолго ходя между двух одиноких захоронений, она уверенно указала на место, которое, по ее мнению, и являлось последним пристанищем Марины.
Что ж, теперь именно на этом месте установлен и крест, и надгробный камень — как символ в конце концов успокоившейся души беспокойного поэта.
Я еще долго стою перед этим камнем, красным в лучах заката, и читаю на мемориальной доске, как молитву:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Стою и думаю о ней — ни на кого не похожей, не похожей саму на себя ни на одной из своих фотографий, неправильной в каждом памятнике и монументе («...Мне в гробу еще обидно - Быть как все…");
И все же — остающейся единой во всех своих ликах, как древняя богиня, цельной и неизменной в своем поэтическом порыве, оставшейся навсегда неколебимой в водовороте событий, поглотившем сначала ее семью и душу, затем — её родную страну, и, наконец — мир...
Автор: Зитонова
